Доминанты мышления: линейная дискурсия или континуум?

В марксистской философской и психологической науке познавательная деятельность и мышление рассматриваются в своем генезисе и развитии как возникающие из труда и фундаментально связанные с материальной производственной деятельностью в своем функционировании. Из всего многообразия видов мыслительной деятельности здесь затрагиваются лишь некоторые: познание, конструирование и принятие решений. Очевидно, что их соотношение не укладывается в рамки видовой дифференциации в пределах одного логического рода. Эти термины скорее обозначают определенный ракурс видения проблемы. Существуют, как известно, и другие способы расчленения мыслительной деятельности, например по соотношению нового и имеющегося знания на продуктивную и репродуктивную, но сферам приложения — производство, искусство, наука, обучение и т. п., по степени кооперирования — индивидуальная и коллективная и другие деления.

Мышление — логически организованные акты сознания (организованные не только в формально-логическом смысле, но и в более широком смысле соответствия закономерностям диалектической логики), результаты и ход которых реализуются, опредмечиваются, выражаются, объективируются в знаковых системах различных типов. Механизмы мышления необходимо рассматривать как интериоризацию предметной деятельности человека (при непременном условии ее постоянного актуального воспроизведения), включающей не только оперирование предметами с целью удовлетворения материальных потребностей, но и оперирование вещественно-знаковыми системами (в первую очередь изобразительного характера) с целью получения информации, знания.

Мышление всегда совершается в рамках актуальной знаково-предметной деятельности, имеющей две основные разновидности (два типа) — речевую и изобразительную. На некоторых исторических этапах обнаруживается доминирование какого-либо одного типа знаковой деятельности, но абсолютное доминирование практически не встречается, да, вероятно, и невозможно.

Как можно было увидеть из предыдущего изложения, чрезвычайно существенным для понимания механизмов мышления является выяснение особенностей его связей со средствами объективации мыслительных процессов. Основная связь, подвергаемая анализу, — специфика типов мыслительной деятельности, различающихся по используемым знаковым системам. Естественно, что выводы, к которым приводит анализ, характеризуют именно эту связь и лишь через нее — мыслительные процессы в целом. Учет этого обстоятельства необходим, чтобы правильно представить место исследуемой проблемы в познании мышления.

Обсуждая очерченную выше проблему соотношения видов познавательной (мыслительной) деятельности, необходимо выяснить вначале саму возможность мышления без слов. К этому вопросу обращается Д. И. Дубровский. Говоря о форме существования непосредственно данного нам знания о собственных состояниях сознания, он выделяет несколько взглядов на эту проблему. Во-первых, «непосредственное знание о собственных сознательных состояниях всегда так или иначе вербализовано»; во-вторых, «непосредственно данное» есть совершенно особый вид знания, которое всегда существует в невербализованном виде»; в-третьих (этот взгляд разделяет Д. И. Дубровский), «непосредственно данное» всегда частично вербализовано, а частично не вербализовано… между этими его «частями» существует связь, в силу которой непрестанно «движущееся» содержание «непосредственного данного» выступает в качестве динамической двумерной структуры». Приведя основательную, на наш взгляд, аргументацию, Д. И. Дубровский приходит к выводу: «…внесловесная мысль существует… она объективирована в мозговых нейродинамических системах (кодах) определенного типа, отличных от кодов внутренней речи… она представляет собой специфическую разновидность и неотъемлемый компонент субъективной реальности». Эта «внесловесная» мысль формируется до ее речевого выражения, она направляет поиск словесных средств ее выражения и т. д.

Вместе с тем, говоря о «невербализованных состояниях сознания», Д. И. Дубровский отмечает, что «их рефлексивность выражена гораздо слабее, чем на уровне внутренней речи», а «автономность невербализованных уровней мышления» относительна. Из этого вытекает, что наивысший уровень рефлексивности достигается в вербально-дискурсивных мыслительных процессах, обладающих также большей автономностью по сравнению с невербализованным мышлением. Рассматривая мышление как внутренний диалог, он пишет: «Естественно, что общение невозможно без языка, а это значит, что и мышление невозможно без языка». В соответствии с таким представлением внутреннее общение, т. е. мышление, есть некоторое подобие диалога говорящих (и слушающих) людей.

Понимание мышления как диалога может быть существенно расширено, если не ограничивать его только сферой внутренней речи, а представить как диалектическое взаимодействие вербализованных и невербализованных средств его реализации. При этом «повышается» статус невербальных компонентов мыслительных процессов, они становятся равноправными участниками диалога.

Внутренняя речь, как принято считать, есть результат интериоризации внешней речи. Внешняя речь, которую часто называют просто языком (что не всегда правомерно), — это знаковая система межличностной коммуникации. Общение людей осуществляется в этом случае путем продуцирования объективно существующих звуковых колебаний воздуха, представляющих материальную форму речевых знаков. В процессе интериоризации происходит преобразование внешней речи в некоторый внутренний нейропсихический носитель информации. На базе этой внутренней речи и реализуется вербально-дискурсивное мышление.

Аналогичные отношения можно предположить и между невербальными средствами коммуникации и соответствующими нейропсихическими структурами. «Эти «внутренние» невербальные средства представлены скорее всего не меньшим числом кодовых форм, чем невербальные средства внешней межличностной коммуникации», к которым относятся «жест, ритм, пауза, мимика, выражение глаз и т. д.» Такие средства общения обычно называют экстралингвистическими. Они составляют вспомогательный арсенал речевой коммуникации, служат дополнением к ней, не обладая сколько-нибудь существенным самостоятельным значением.

В этом пункте и обнаруживается возможность углубления «диалогической» концепции мышления путем включения в сферу анализа обширного класса изобразительных знаковых систем — широко используемого средства коммуникации, самостоятельность которого по крайней мере сопоставима с автономностью устной речи (правильнее, вероятно, говорить о степени относительности такой самостоятельности и в том и в другом случае). Поскольку процесс межличностной коммуникации протекает в этом случае с использованием изображений, можно предположить по аналогии, что его интериоризация приводит к формированию нейропсихических кодов модельно-изобразительной природы, на базе которых осуществляются невербальные компоненты мыслительных процессов. Как и внутренняя речь, эти коды представляют собой сложную иерархическую систему.

Следует заметить, что исследователи отмечают ограниченность представления о внутренней речи как «проговаривании». Опираясь на результаты экспериментов, Н.И. Жинкин пришел к выводу, что «внутренняя речь» представляет собой «предметно-схемный язык», что «зарождение мысли осуществляется в предметно-изобразительном коде», а «механизм человеческого мышления реализуется в двух противостоящих динамических звеньях — предметно-изобразительном коде (внутренняя речь) и речедвигательном коде (экспрессивная речь)». При таком понимании «внутренней речи» сам термин приобретает противоречивый смысл, поскольку «предметно-схемный язык» не является речью ни в прямом, ни в переносном смысле, так как не обладает ее важнейшим свойством — линейно-дискурсивным характером.

Серьезные аргументы, подтверждающие фундаментальное значение изобразительной деятельности и изображений в становлении и функционировании мышления человека, дают психология и нейропсихология.

В современной психологии широко применяются так называемые проективные методы. Проективный метод, использующий изображения в качестве основного средства исследования и опирающийся на изучение изобразительной деятельности человека, «является едва ли не единственным собственно психологическим методом проникновения в наиболее интимную область человеческой психики». Отсюда вытекает, что деятельность по созданию и восприятию изображений связана с глубинными фундаментальными психическими свойствами личности.

Л. М. Веккер считает, что «структура мысли как высшей, но частной формы познавательных информационных процессов с необходимостью включает пространственно-временные компоненты». По его мнению, «наличие речевого опосредствования является, по-видимому, необходимым, но недостаточным условием опосредствованности как характеристики мысли». Опираясь на примеры, демонстрирующие наличие «образно-пространственных структурных компонентов» мышления и их чрезвычайно важную роль в синтезирующей деятельности мышления, и на экспериментально выявленные характеристики взаимодействия разных типов и уровней психических процессов, Л. М. Веккер формулирует гипотезу, в которой мышление рассматривается по аналогии с переводом с одного этнического языка на другой. «…Есть основания, — пишет он, — предположить, что искомая информационно-психологическая специфичность мышления заключается в том, что оно представляет собой процесс непрерывно совершающегося обратимого перевода информации с собственно психологического языка пространственно-предметных структур (и связанных с ними модельно-интенсивностных параметров), т. е. с языка образов, на психолингвистический, символически-операторный язык, представленный речевыми сигналами».

Этот «перевод» здесь описан как выражение в речи содержания психических образов. В других местах работы Веккер неоднократно подчеркивает, что пространственно-образные компоненты мышления охватывают все уровни мыслительных процессов, включая и самые высшие. Имея в виду символически-операторные (речевые) основные формы психического отображения, Л. М. Веккер говорит, что они, «будучи частной формой кодов, относящихся к временной ветви спектра (психических процессов. — В. К.), воплощают в себе структуры естественного языка, т. е. языка в исходном, лингвистическом и психолингвистическом смысле этого понятия…».

Характеризуя затем «фигуративную форму отображения отношений», он пишет, что «они представлены теми частными видами кодов, которые являются вместе с тем изображениями, или образами, в том конкретном смысле этого понятия, что они воспроизводят или сохраняют инвариантными конкретные черты симультанно-пространственной картины внешних объектов. И эта специфическая образная форма кодов также является языком, потому что… и изображения служат орудием межиндивидуальной передачи информации, например в изобразительном искусстве, театре или в современных средствах массовых коммуникаций (телевидение, кино). Это отвечает наиболее общему функциональному смыслу понятия «язык»».

Общекодовый уровень, т. е. «единая пространственно-временная структура психических сигналов», обобщая эти частные формы, «отвечает общим принципам организации языка, но уже в семиотическом и общекибернетическом смысле этого понятия»

Как видно, объективный ход исследования психических процессов неизбежно приводит к выявлению двух принципиально различных, несводимых друг к другу способов, механизмов отображения реальности, которые, однако, всегда проявляются в динамическом взаимодействии как диалектически противоположные полюсы единого процесса мышления. Диалогичность мышления тогда предстает как диалектическое взаимодействие внутренней речи и модельно-изобразительных кодов, воспроизводящее взаимодействие соответствующих средств межличностной коммуникации, а не как диалог только в рамках внутренней речи. Подходы к выявлению механизма интеллекта должны опираться на изучение взаимосвязи вербальных и невербальных средств в общении и познании. Анализируя их взаимоотношения в социальных процессах, мы получаем ключ к пониманию места и роли соответствующих им компонентов в процессах познания и мышления.

Исторический процесс развития средств коммуникации нельзя сводить лишь к последовательному совершенствованию этнического языка (речи). Речь развивалась в постоянном взаимодействии с другими средствами коммуникации и познания, прежде всего с изображением, на базе которого складываются автономные системы коммуникации. Велика и все более возрастает роль изображений в современной системе средств массовой коммуникации. Поэтому условием объективного исследования затронутых выше проблем становится выявление роли изображения в познании и мышлении в сопоставлении с устной речью.

Говоря о возможности воспроизведения структуры мира в структуре языка, Б. Рассел утверждает, что «слова (за исключением звукоподражательных) не имеют сходства с тем, что они обозначают», однако в «предложениях часто бывает структурное сходство между предложением и тем, что оно утверждает». В качестве иллюстрации он приводит такой пример: «Допустим, что вы видите, как лиса ест гуся, и затем говорите: «Лиса съела гуся». Реальное событие состояло в некотором отношении лисы к гусю, а предложение создает отношение между словом «лиса» и словом «гусь» тем, что ставит между ними слово «съела». Вообще говоря, отношение реальной лисы к реальному гусю не может описываться словом «съела», ибо последнее означает уничтожение гуся и, следовательно, аннигиляцию существовавшего в момент действия отношения.

Если допустить возможность сходства структуры предложения естественного языка со структурой того фрагмента реальности, который оно обозначает (как в приведенном Б. Расселом примере), то возникает вопрос: как можно говорить о структурном сходстве предложений и отношений между предметами, скажем, в инкорпорирующих языках, в которых предложение является одним сложным, нерасчлененным словом?

«Исторически складывающаяся система знаков естественного языка, — считает М. С. Роговин, — имеет в познавательном плане полный приоритет перед всеми другими системами знаков и обозначений. Слово — это знак знаков».

Особенности довольно распространенного представления об уникальной роли звуковой речи в мышлении и познании очень выпукло зафиксированы в высказываниях М. С. Роговина. Возьмем прежде всего утверждение, что звуковой язык (речь) «ближе всего к собственно психическому содержанию, к мыслям, чувствам, потребностям, впечатлениям». Можно поставить вопрос: разве чувства, потребности и тем более впечатления не могут существовать без звуковой речи? Вряд ли можно найти убедительные аргументы, исключающие такую возможность. Если же говорить о средствах, позволяющих обозначат и выражать «психическое содержание» в процессах коммуникации, то разве картина, рисунок, скульптура или музыкальное произведение не передают чувства и впечатления, не прибегая к помощи звукового языка? Конечно в общении и познании существует взаимодействие знаковых систем разных типов. Ho вопрос, какая из этих систем является генетически исходной, не может быть peшен априорно. Вполне возможно, что в результате исследования обнаружится, что знаковые системы разных типов складывались одновременно, взаимодействуя между собой Именно такой вывод кажется наиболее вероятным.

Говоря о соотношении объективной реальности и языковых значений, М. С. Роговин отмечает «иной, чем у материальных объектов и событий, принцип построения (высказывание есть развертка во времени события или факта временные параметры которых совершенно иные, и последовательность речевых единиц не есть прямое отражение их реального членения)…». Логично предположить, что знаковые системы, обладающие свойствами, близкими имеющимся у «материальных объектов и событий», будут в этом случае более эффективными средствами коммуникации и познания. Именно так обстоит дело, когда в качестве средств познания и коммуникации используются изображения разных типов.

Утверждение о «полном приоритете» «системы знаков естественного языка» привлекает возможностью свести все многообразие знаковых систем к звуковой речи и с точки зрения простоты представляет заманчивую перспективу создания теории знаковых систем, построенной на «естественном» основании. Ho достигнуть этого можно, только уложив в прокрустово ложе звуковой речи все другие типы знаковых систем. При этом оказывается невозможным описать и понять такие качества изобразительных знаковых систем, как, например, способность передавать пространственную структуру явлений и объектов (их взаимное расположение, форму), цвет, динамику изменения интенсивности процессов, геометрическое подобие и большое количество других связей и отношений, которые просто не могут быть переданы с помощью звуковой речи или переданы крайне неэффективно. Знаковые системы изобразительного типа позволяют передавать указанные связи и отношения с высокой степенью точности и в очень короткий промежуток времени за счет существенно более высокой (по сравнению со звуковым) информационной емкости зрительного канала.

Очень интересен пример, приведенный М. С. Роговиным для иллюстрации положения, что для каждого языка «существуют общие когнитивные закономерности внутренней для него динамики средств и целей или же перевода его на другой язык…». Выбор падает не на «звучащее слово», которому, как мы помним, отдан «полный приоритет», а на изобразительную знаковую систему: «…в доренессансный период изображение понималось как обозначение предмета и его признаков, а не как оптическое подобие. Живописец воспроизводил не столько реальный мир, мир видимый, сколько зрительно обозначал то, что в нем почиталось важным и интересным, то, о чем шла «изобразительная речь». Этому противопоставляется понимание своих задач художником послеренессансного периода, для которого «передать видимое — значит передать то, что можно увидеть (или вообразить увиденным) в один момент времени и с одной точки зрения, но зато передать это одновременно и пространственно ограниченное явление в его зрительной полноте…».

Описанное изменение представлений о целях построения изображений связано с установлением существенных различий между изображением и звучащим словом, между изображением и написанным (т. е. тоже изображенным) словом, или, говоря иначе, между изображением и текстом. В доренессансную эпоху изображение строилось и воспринималось подобно тексту. Изображаемые предметы не моделировались, а именно обозначались. Правда, надо помнить при этом, что такой тип изображений не является генетически исходным. Как уже говорилось, палеолитическая живопись настолько верно передавала натуру, что биологи по этим изображениям могут определить не только род, но и вид животного. Можно предположить, что господство, так сказать, «символической изобразительности» представляет собой один из этапов развития знаковых систем. Взаимодействие двух принципиально различных типов знаковых систем — символических (устная речь) и модельно-изобразительных (живопись, рисунок, скульптура) — развивалось как борьба противоположных тенденций не только вне, но и внутри каждой из них.

Исследование взаимодействия устной речи и изобразительных знаковых систем как средств воспроизведения мира в сознании человека ставит проблему соотношения речи и мышления. Сторонники представления о языке (звуковой речи) как единственном средстве мышления нередко ссылаются на замечания В. И. Ленина, сделанные им при чтений книги Гегеля «Лекции по истории философий». Вот эти замечания: «Всякое слово (речь) уже обобщает…»; «Чувства показывают реальность; мысль и слово — общее». Понять суть этих высказываний можно лишь с учетом контекста, в котором они сделаны. Перед этими словами В. И. Ленин выписывает имеющийся у Гегеля отрывок из Секста Эмпирика, передающий взгляд Горгия: «Речь, посредством которой должно быть сообщено о том, что есть, не является тем, что есть, — то, что сообщается, это не самый предмет, а только речь» — и последующие суждения Гегеля: «Сущее постигается также не как сущее, а его постижение есть превращение его во всеобщее».

…«Это единичное совершенно не может быть высказано»…

Приведенные замечания относятся к разделу, посвященному философии софиста Горгия, но сделаны они при чтении следующего раздела о сократиках.

При чтении раздела о сократиках В. И. Ленин высказал еще несколько замечаний по этой же проблеме. Он выписывает из Гегеля: «Вообще язык выражает в сущности лишь общее; но то, что мыслится, есть особенное, отдельное. Поэтому нельзя выразить в языке то, что мыслится». И далее добавляет: «(„Это”? Самое общее слово) ».

Против этих слов стоит: «…в языке есть только общее». Надо полагать, что здесь фиксируется точка зрения Гегеля. Затем В. И. Ленин записывает: «Кто это? Я. Все люди я. Das Sinnliche? Это есть общее etc. etc. „Этот”?? Всякий есть „Этот”». Далее В. И. Ленин подчеркивает: «Почему нельзя назвать отдельного? Один из предметов данного рода (столов) именно отличается от остальных тем-то»30. В. И. Ленин, таким образом, возражает против мнения Гегеля, что «в языке есть только общее».

В другом месте «Философских тетрадей» (конспект «Науки логики» Гегеля) В. И. Ленин формулирует вопрос: «история мысли=история языка??». По-видимому, вполне допустимо трактовать этот вопрос как сомнение в возможности сведения мышления к языку.

Хотя язык в современном обществе давно перестал быть только устной речью, поскольку его развитие неотделимо от письма и книгопечатания, тем не менее во многих случаях к нему продолжают подходить только как к устной речи.