Индивид и группа: память и общение

Память индивида как средство сохранения и воспроизведения индивидуального опыта изучает психология. Она рассматривает присущие индивиду механизмы запоминания, различные виды памяти — различные по характеру психологической активности и целей деятельности, по продолжительности закрепления и сохранения материала, индивидуальные различия памяти и т. п. С точки зрения психологии памятью называется «запоминание, сохранение и последующее воспроизведение индивидом его опыта…». Психология в известной степени отвлекается от социальных средств хранения опыта, рассматривая их как необходимое условие развития психики. He менее важным является исследование самих этих средств, тех объективных форм, в которых хранится опыт, ибо они определяют в конечном счете многие существенные особенности индивидуальной памяти, психических структур личности в целом.

Развитие личности с точки зрения марксистской психологической науки есть результат ее социализации. «С момента рождения человеческое существо погружается в процесс функционирования знаков, предметов, несущих социально закрепленный способ оперирования ими, приобщаясь тем самым к истории культуры. Ho тогда психическое развитие отдельной личности выступает не как адаптация к окружению (при нарушении равновесия с которым возникает «вспышка сознания»), а как овладение культурными ценностями, их усвоение. Очевидно, что это усвоение изначально социально по своей природе. Оно может возникнуть только в процессе общения, сотрудничества, совместной деятельности. Любой сигнал становится знаком для меня лишь потому, что он служит знаком для других. Сперва он создается человеком для другого человека и лишь впоследствии, уже обретя знаковую функцию и диктуемый ею способ поведения, он может «переместиться» из внешней системы отношений во внутреннюю».

Из этого высказывания видно, что изучение проблемы памяти не может ограничиться лишь памятью индивида, оно должно распространиться и на общество в целом. В качестве материальной основы памяти в этом случае выступают элементы культуры, а механизмы социальной памяти соответственно рассматриваются как процессы формирования отдельных фрагментов культуры и их функционирования. Культура при таком подходе оказывается хранилищем различных духовных ценностей и установок, производственных рецептов, трудовых навыков, социальных норм и различных сведений о явлениях. Все это связывается с представлением о хранящемся вне индивида (в коллективе, социальной группе, обществе в целом) знании, которое может быть затем «переписано» в память индивида и использовано им.

Социальные группы можно выделить по разным признакам: возрастным, профессиональным, половым и т. д. В исходном состоянии общества социальная группа по многим своим особенностям совпадала с обществом в целом. Объясняется это слабостью социальных связей между такими группами. Небольшие (по современным масштабам) этнические группы представляли собой не просто часть общества. Каждая малая этническая общность (племя, род, первобытная община) вынуждена была строить свой «социум», включавший как базисные производственные отношения, так и отношения вторичные, надстроечные.

Для успешного функционирования производственных процессов, от которых зависело существование таких общностей, помимо прочих условий, необходимо было определенное упорядочение, расчленение мира вещей и явлений, с которыми сталкивался человек. Это позволяло сохранять и передавать из поколения в поколение жизненно важный опыт.

Исходное расчленение мира выявлялось в материальном производстве и закреплялось в его орудиях и продуктах. Постепенно складывались специфические средства сохранения производственного, социального опыта — изображение предметов и звуковая речь. Изображение и речь выступают прежде всего в двух функциях: в качестве средств общения, коммуникации и в качестве средств познания, средств объективации мыслительной деятельности.

Говоря о «единицах общения», Т.М. Дридзе, Э.А. Орлова, Д.Д. Райкова пишут: «При этом «текст» (сообщение) понимается как система смысловых единиц, функционально. т. е. для данной конкретной цели, объединенных в замкнутую, иерархически организованную содержательносмысловую структуру. Указанная структура «цементируется» основным мотивом общения, его замыслом и оказывается не только объектом и продуктом деятельности общения, но и образом этой деятельности, независимо от того, в рамках какой подсистемы знаков текст порождается и интерпретируется…». «Представление о содержательносмысловой структуре, цементируемой общей целью, концепцией или замыслом, в равной мере относится к речевому сообщению, к произведению пластики или живописи, к музыкальному сочинению, к пантомимическому этюду, к инженерному проекту и к архитектурному ансамблю. Общение с использованием средств естественного языка в этом смысле лишь частный, хотя и наиболее распространенный в обращении вид текста».

Тесная взаимосвязь функций общения и познания не позволяет провести между ними жесткую разграничительную линию. С учетом этого обстоятельства обратимся к анализу особенностей речи и изображения в рамках их взаимодействия в качестве средств общения и специфических черт познания и мышления, обусловленных различием средств их объективации.

В коллективной монографии, посвященной речевой деятельности, утверждается: «В сущности, речевая деятельность есть частный случай знаковой деятельности, как язык есть одна из знаковых систем; но важно подчеркнуть, что это не просто знаковая система sui generis, а первичная знаковая система. Точно так же речевая деятельность является основным видом знаковой деятельности, логически и генетически предшествуя остальным ее видам».

Утверждение о логическом и генетическом предшествовании речевой деятельности другим видам знаковой деятельности не кажется достаточно обоснованным. При обсуждении проблем речи, речевой деятельности и т. п. нередко остается в тени тот факт, что речь современного человека стала такой, какова она есть сейчас, под мощным воздействием письма и книгопечатания, т. е. под воздействием коммуникации с помощью изображений. «…Главное в письменности, с лингвистической точки зрения, заключается в том, что язык благодаря письму подвергается существенному преобразованию. Как известно, письменная разновидность языка никогда не совпадает с обиходной устной, являясь по сравнению с ней более организованной, обработанной. Таково свойство письменных знаков, через которые язык воспринимается зрением и не зависит от индивидуальной памяти».

Более того, хорошо известно, что письмо и книгопечатание оказались источниками коренных изменений не только самого языка, но и общества в целом. Говоря о становлении цивилизации, Ф. Энгельс писал, имея в виду предшествующую ей «высшую ступень варварства», что она «начинается с плавки железной руды и переходит в цивилизацию в результате изобретения буквенного письма и применения его для записывания словесного творчества». Само осознание языка, его изучение и исследование стали возможными лишь после появления письма.

Хотя бесспорна существенная роль устной речи, трудно согласиться с представлением о монополии звучащего слова в становлении и развитии общества и мышления. Сторонники этой точки зрения часто говорят, что «только человек обладает даром речи». Ho ведь и даром изображать предметы с помощью рисунка и живописи обладает тоже только человек. Датский лингвист Л. Ельмслев, разделяя точку зрения Б. Рассела, утверждает: «Мы не располагаем фактами для решения вопроса о том, речь или письмо является более древней формой человеческого выражения». Следует учесть, что Л. Ельмслев в работе «Язык и речь», развивая идеи Ф. де Соссюра, рассматривает язык как «схему», «как чистую форму, определяемую независимо от ее социального осуществления и материальной манифестации…». Введенное Ф. де Соссюром и широко распространенное в лингвистике понимание языка как знаковой системы, вообще говоря, не требует обязательного признания звуковой речи в качестве первичной генетически и наиболее фундаментальной «реализации» языка. Конечно, при этом само понятие языка приближается к понятию знаковой системы вообще.

Известный антрополог Дж. Д. Кларк, описывая образ жизни австралопитековых, отмечает, что «успешная организация охоты не требовала обязательного применения каких-либо сложных коммуникационных систем или существования речи». Эту же мысль он повторяет и по отношению к более поздним предкам человека. И лишь когда речь идет о Homo sapiens, он, указывая на «развитие знаний в области техники и искусства, в области украшений, живописи, наскальных изображений и музыки, развитие эстетических критериев и эстетических норм», делает вывод: «…не приходится сомневаться в обусловленности всех успехов Homo sapiens способностью говорить и обладанием полностью развитой системой языкового общения». Как видно, вывод о наличии прямо не фиксируемой «полностью развитой системы языкового общения» делается на основании существования техники, украшений, живописи, наскальных изображений, которые сами но себе являются средствами коммуникации и наличие которых фиксируется непосредственно археологическими данными.

Существуют, на наш взгляд, достаточно веские основания считать, что звуковая речь была не единственным и, может быть, даже не главным средством «знакового обеспечения» мышления человека и коммуникационных процессов в обществе на первых этапах его развития. Остановимся кратко на соображениях, подтверждающих этот взгляд.

Возникновение речи связано с формированием специального органа продуцирования членораздельных звуков — гортани и соответствующим развитием органов слуха. Эти органы сформировались в основном под действием биологических закономерностей. Знак же, как считает большинство исследователей, — явление социальное. Поэтому в принципе переход к употреблению знаков не требует биологической перестройки организма и не ведет к таковой. Отсюда вытекает, что само по себе изменение каких-либо органов (в данном случае гортани) нельзя однозначно связывать с уровнем развития и особенностями членораздельной речи на данном этапе. Эволюционное совершенствование гортани является необходимым, но недостаточным условием для становления языка (устной речи).

Необходимо соотнести приведенные положения с известными высказываниями Ф. Энгельса по этой проблеме. Обсуждая вопрос о возникновении языка, он отмечал: «Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научались произносить один членораздельный звук за другим». Это «создание» нельзя, по-видимому, понимать как биологическое возникновение нового органа — речь идет о становлении социальной формы общения на базе сформировавшихся в ходе биологической эволюции органов. Имеющаяся гортань «преобразовывалась», органы рта «научались» произносить членораздельные звуки — это характеристики скорее не биологического, а социального процесса. При этом, разумеется, следует учитывать, что Ф. Энгельс опирался на данные науки своего времени.

Если согласиться с утверждениями о приоритете звуковой речи, тогда надо как-то объяснить, по каким причинам социальное развитие опиралось на ограниченную по своим возможностям систему получения и переработки информации, не используя гораздо более мощную. Дело в том, что если обратиться, так сказать, к техническим характеристикам звукового (слухового) канала связи — его пропускной и разрешающей способности в сопоставлении со зрительным каналом, то выясняется, что «зрительная система доставляет человеку до 90% всей принимаемой им информации». Естественно, что на долю слухового канала приходится в 10—15 раз меньше. Это колоссальное преимущество зрительного канала опирается на структурную организацию системы приема и переработки зрительной информации: «…два глаза человека собирают информацию о зрительном окружении с помощью примерно 250 миллионов рецепторов и посылают ее в мозг примерно по 1,6 миллиона нервных волокон». Система восприятия звуков имеет соответственно приблизительно 25 тыс. рецепторов, а слуховой нерв насчитывает около 30 тыс. волокон.

Звуковой (слуховой) канал коммуникации мог действовать только в момент функционирования звукопроизводящих органов и сообщения не могли сохраняться во времени. Ho для складывающейся социальной общности сохранение информации было жизненно необходимым, ибо от этого зависела ее целостность. К тому же на первых этапах развития человеческого общества звуки, по-видимому, в значительной мере выполняли сигнальную функцию, унаследованную от животных предков человека. Поскольку такая функция сохранилась и в современном языке, можно без особого риска предположить, что на первоначальном этапе развития языка ее удельный вес был значительно большим.

Поэтому «информационное обеспечение» первобытной общины неизбежно должно было строиться с использованием всех возможных каналов коммуникации. Помимо хорошо известного факта высокого уровня развития изобразительной деятельности в палеолите имеются этнографические материалы, демонстрирующие непосредственное использование изобразительных средств в повседневном общении. Уникальные в этом отношении явления открыло изучение образа жизни коренного населения Австралии. Населяющие пятый континент племена, как выяснилось, очень широко используют изображение как средство коммуникации. Одна из наиболее развитых систем такого рода была подробно исследована американо-австралийской научной экспедицией в 1948 г. у аборигенов острова Гроте-Эйландт. Многие особенности рисунков, которые делают коренные жители острова, подтверждают, что они могут быть отнесены к изобразительным системам коммуникации.

«Оригинальное искусство аборигенов Австралии, — пишет Ч.П. Маунтфорд, — представлено абстрактными геометрическими рисунками, которые невозможно интерпретировать без помощи художников, которые их создали. Эти формы распространены на большей части континента». Рисунки выполняются преимущественно на высушенной коре эвкалипта минеральными красками, которые растирают на камнях до пастообразного состояния. Изображаются люди, животные, острова, деревья, ветры, охота, ритуальные танцы, созвездия, планеты, история перехода племени с материка на остров и многое другое. Главная особенность этих рисунков не в том, что изображается, а в том, как изображается. Рисунки выполнены в так называемом «рентгеновском стиле». Определение удачно схватывает сущность таких рисунков. Дело не только во внешнем сходстве с рентгенограммой (светлые линии рисунка на темном фоне), но и в том, что рисунки, подобно рентгену, высвечивают, изображают внутреннюю, скрытую от непосредственного взора структуру вещи. В качестве примера автор указанной статьи рассматривает изображение улья диких пчел. «С европейской точки зрения, — пишет М.И. Лекомцева, — это план улья в разрезе, к которому добавлены изображения пчел, влетающих и вылетающих из него, пчел-деток, выводящихся в следующем отсеке, и меда, находящегося в самом низу улья». Надо отметить, что тот же пчелиный улей (как и многие другие предметы) изображается одинаково и на острове, и на материке, где живут другие племена.

«Австралийский художник берет из многообразной действительности то, что жизненно важно для него, для прошлых и грядущих поколений. Если это животное, он стремится выразить в рисунке все самое существенное в нем — не только его внешний вид, но и его внутреннюю структуру в той мере, конечно, в какой она ему известна».

С помощью таких изображений человек проникает в сущность вещи, схватывает и опредмечивает ее внутреннюю, скрытую от непосредственного восприятия структуру. Знание этой внутренней структуры есть показатель овладения вещью, обнаружения ее свойств и связей, наконец, есть определение предмета, в которое входит практика использования данного предмета в деятельности человека. Именно практика позволила раскрыть устройство улья и других изображаемых предметов. Поскольку информация об этом оказывается социально значимой, обеспечивающей дальнейшее использование ульев для практических целей, она закрепляется в графическом изображении.

Автор указанной статьи, как и большинство исследователей, относит рисунки аборигенов Гроте-Эйландта к искусству. Такая позиция объясняется, по-видимому, традицией и внешним сходством способов и продуктов деятельности с искусством. Вполне очевидно, однако, что речь идет не об особой разновидности искусства, а о средстве коммуникации, позволяющем воспроизводить практические производственные ситуации и различные технические знания — ловлю рыбы, устройство судна, структуру муравейника, хлебные деревья и т. п. Конечно, эти же средства используются и для передачи мифологического содержания. Ho ведь никто не утверждает об устной речи, что она возникла из потребности к мифотворчеству, хотя мифологические сюжеты излагаются с ее помощью. По поводу изображений часто говорят именно так, заранее предполагая, что любой рисунок, попавший в поле зрения этнографа, есть произведение искусства. На самом деле и графические средства сохранения и передачи информации, и устная речь возникли из производственной необходимости, как средство ее регулирования, как средство общения, включая, разумеется, и такие его формы, которые могут быть отнесены к искусству.

He выдерживает критики и распространенный среди западных философов и этнографов взгляд на такие изображения исключительно как на символические конструкции, выражающие некие отвлеченные идеи. Рассматривая рисунок или чертеж автомашины или холодильника, мы, конечно, менее всего воспринимаем его как некий отвлеченный символ. Для нас это изображение вполне реального и хорошо известного предмета. Почему же в изображении улья или лодки надо обязательно видеть символ, обозначающий какое-то отвлеченное понятие?

О том, что изображения, о которых идет речь, являются скорее не произведениями искусства, а средством практической, повседневной коммуникации, свидетельствует характер деятельности по их производству. «Я не встретил, — пишет Ч.П. Маунтфорд, — ни одного аборигена, который бы не мог или не желал рисовать. Несомненно, что не существовало никакого особого класса художников». Он отмечает также поразившую его особенность изобразительной деятельности аборигенов: «Наблюдая этих людей (имеются в виду четыре постоянных информатора. — В. К.) и других за работой, я был поражен их безошибочностью. Они, казалось, полностью представляли себе картину в сознании, прежде чем начинали рисовать; редко случалось, чтобы художник исправлял рисунок…». He влияют па процесс изображения и перерывы и рисовании, например, пока сохнет краска.

Совершенно очевидно, на наш взгляд, что это не «рисование» в смысле создания произведения искусства, которое всегда уникально, а продуцирование сообщения с помощью привычных и общеупотребительных средств. Именно такие особенности мы наблюдаем при продуцировании сообщения с помощью привычной для нас устной речи — мы говорим «без запинки», т. е. автоматически «выдаем» слова и предложения, редко «исправляем» произнесенное и можем возвращаться к предмету разговора после перерыва.

Отмеченные исследователями другие особенности изобразительной деятельности аборигенов Гроте-Эйландта подтверждают, что создаваемые ими рисунки — это прежде всего средство коммуникации, аналогичное по многим (но не по всем!) параметрам другому широко распространенному средству — устной речи. Как пишет М.И. Лeкомцева, «эта знаковая система у них (аборигенов. — В. К.) разработана до высокой степени сложности. Сложность системы предполагает длительность обучения ей — это не то, что можно понимать «просто так»… Изобразительные знаки аборигенов Грут-Айленда также автоматизированы в том смысле, что понимание их значения происходит автоматически (в то время как для нас это часто вопрос дешифровки), точно так же как и новое употребление этих знаков».

Все эти черты знакомы нам по отношению к устной речи, которая, как известно, достаточно сложна для усвоения и потому предполагает обучение, но после обучения понимание высказываний происходит автоматически, так же как и употребление слов для обозначения новых предметов и т. д.

Заключительный вывод М.И. Лекомцевой таков: «…изобразительное искусство аборигенов Грут-Айленда, будучи как семиотическая система ближе всего к естественному языку, оказывается вместе с тем самостоятельной». Если помнить о значительной степени произвольности отнесения этого феномена к искусству, вывод этот подтверждает мысль о существовании автономной коммуникативной системы изобразительного характера.

Изобразительные системы, подобные описанной, служили, как и звуковая речь, средством общения. В отличие от звуковой речи, которая обеспечивала оперативное ситуационное общение, изображения служили эффективным средством длительного хранения информации, необходимой для поддержания нормальной жизнедеятельности коллектива, были основой социальной памяти племени. С их помощью хранилась информация о природных (например, «разрез» улья диких пчел), социальных (например, история племени), технических (например, устройство лодки) явлениях и процессах. Кажется вполне вероятным, что изображения были также главной опорой для усвоения подрастающим поколением традиций, навыков и умений, необходимых для воспроизводства социальных отношений.

Целостность любого человеческого коллектива основывается прежде всего на совместной трудовой деятельности составляющих его индивидов. Она предполагает наличие, управления, которое в свою очередь реализуется путем обмена соответствующей информацией между разными по уровню компонентами системы. Поэтому большой интерес представляет исследование конкретных функций наиболее важных из носителей информации в обществе — звуковой речи и изображения — в управлении производством материальных благ, особенно функции непосредственного управления технологическим процессом. Можно высказать предположение, что, хотя устная речь и играет определенную роль на конкретном уровне производства материальных благ, производство может обходиться без нее. Фактически так и бывает в отраслях, где общение с помощью устной речи затруднено, например, из-за шума или больших расстояний.

Ho общение, коммуникация, разумеется, совершенно необходимы для любого производства, и, чем оно сложнее, чем более дифференцированы трудовые процессы, тем более надежным оно должно быть. И конечно, такая коммуникация всегда наличествует в производственных процессах, но носит она преимущественно не вербальный, а изобразительный характер. Чертежи, графики, схемы, таблицы и т. п. позволяют с любой степенью точности зафиксировать технологические параметры производственных процессов. Эти средства легко доступны для восприятия и могут «выдавать» огромное количество информации в короткие промежутки времени, дают возможность получить информацию практически неограниченное число раз и многим людям одновременно. Они отображают пространственные, количественные и качественные параметры производства продукта, необходимого оборудования, инструментов, вообще практически всю необходимую технологическую информацию. Разнообразные индикаторы — стрелочные приборы, самописцы, экраны видеоустройств — с помощью изображений разного рода показывают динамику протекания того или иного производственного процесса и позволяют оперативно контролировать его ход.

На кардинальное различие устной и письменной речи с точки зрения осмысленности порождения высказываний обращал внимание советский лингвист Л.В. Щерба в работе «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании». «Совершенно очевидно, — писал он, — что хотя при процессах говорения мы часто просто повторяем нами раньше говорившееся (или слышанное) в аналогичных условиях, однако нельзя этого утверждать про все нами говоримое. Несомненно, что при говорении мы часто употребляем формы, которых никогда не слышали от данных слов, производим слова, не предусмотренные никакими словарями, и, что главное и в чем, я думаю, никто не сомневается, сочетаем слова, хотя и по определенным законам их сочетания, но зачастую самым неожиданным образом, во всяком случае не только употребляем слышанные сочетания, но постоянно делаем новые».

Л.В. Щерба подчеркивает стихийность генерирования слов и высказываний в устной речи. В продуцировании, лучше сказать, в производстве изображений (термин «продуцирование» как раз больше подходит к устной речи) противоположный принцип — целенаправленность всех действий по его созданию — характерная черта процессов материального производства. «Случаи сознательного «выдумывания» слов довольно редки вообще, сознательное же группирование слов свойственно лишь письменной речи, которая все же в целом строится тоже автоматически. Сознательность обыденной разговорной (диалогической) речи в общем стремится к нулю». Дальнейшее развитие этой мысли: «…можно произвольно сочетать слова и, систематически заменяя одно другим, меняя их порядок, интонацию и т. д., наблюдать получающиеся при этом смысловые различия, что мы постоянно и делаем, когда что либо пишем». Это, вероятно, надо понимать так, что эксперимент в работе с языком возможен лишь на базе письма, поскольку речь уже сразу, в том виде, в котором она получилась, доходит до адресата.

«Наша устная речевая деятельность, — продолжает Л.В. Щерба, — на самом деле грешит многочисленным отступлениями от нормы. Если бы ее записать механическими приборами во всей ее неприкосновенности, как это скоро можно будет сделать, мы были бы поражены той массой ошибок в фонетике, морфологии, синтаксисе словаре, которые мы делаем». Устная речь очень неустойчива, перегружена неточностями, искажениями и т. п. Норм же сохраняется в литературном, т. е. письменном, языке Особенности, которые анализирует Л. В. Щерба, — это такие свойства устной речи (порождение, или, лучше сказать, изобретение новых слов, грамматических форм, целых высказываний), которые очень важны в период становления языка и в процессе его развития, а также процессе научного и художественного освоения и познания мира. Вместе с тем они же мешают стабилизации кристаллизации языка, затрудняя тем самым познание и освоение мира. Письмо обладает противоположными свойствами. Оно фиксирует лексику языка, его грамматические формы, уменьшает возможность их стихийных изменений, усиливает преемственность между поколениями людей, делает более доступным опыт прошлого.

Взаимодействие письменного текста (имеются в виду языки с алфавитной системой письма) и устной речи в разные периоды их сосуществования складывалось по-разному. Очень показательно развитие этого взаимодействия и отношение к нему лингвистов в нашей стране. Когда число людей, умевших писать, читать и, следовательно, мыслить в рамках «письменной культуры», было небольшим по отношению к массе населения, владевшей лишь устной речью, их отличия фиксировались как норма и просторечие, язык грамотных и неграмотных и т. п. Причем в этом противопоставлении существенную роль играли моменты социальных различий, и поэтому особенности самого «языкового мышления», т. е. особенности мышления, обусловленные различием устной речи и письменного текста как его средств, оставались в тени. И лишь после того, как грамотность стала всеобщей, обнаружилось существенное различие между устной речью и письменным  текстом по всем параметрам: словообразованию, морфологии, синтаксису. Это различие проявилось в раздвоении самой устной речи на речь, воспроизводящую непосредственно письменный текст (или построенную по его нормам), и на речь обычного повседневного общения, построенную но резко отличающимся нормам. Лингвисты зафиксировали этот факт в 60-х годах.

Таким образом, предвидение Л.В. Щербы о существенном отличии зафиксированной «во всей ее неприкосновенности» устной речи от письменной, высказанное в 30-х годах, не только блестяще подтвердилось, но и привело к «открытию» разговорной речи, которую лингвисты называют «вторым языком». Ф.П. Филин отмечает, что «в наше время наряду с письменной разновидностью имеется и устная разновидность литературного языка».

За этим явлением, на наш взгляд, лежит существенное различие между строем мышления, средством которого служит изображение, и строем мышления, сложившимся на базе устной речи. Письменный текст — это изображение, хотя и специфическое, предназначенное для передачи речи. Письменный текст, как уже упоминалось, никогда не был простой фиксацией устной речи. При построении письменного высказывания существенную роль играют закономерности мышления, связанные с орудийной деятельностью, ибо, подчеркнем еще раз, создание, или, лучше сказать, производство изображений — это орудийная деятельность. Именно особенности орудийной деятельности и определяют многие отличия письменного текста от устной речи. Отличия эти, по-видимому, настолько глубоки, что воспроизводятся на разных исторических этапах развития устной речи, письма и культуры в целом.

Что же касается самого этнического языка, то здесь воздействие письма, точнее, взаимодействие устной и письменной речи приводит к очень существенным результатам. «Влияние письменного языка через школу на устный, — пишет Ю.В. Рождественский, — приводит к тому, что меняется состав и строение устного языка. Устный язык теперь включает в себя элементы нового знания и внутренне расчленяется». Неясно, могла бы только устная речь обеспечить тот поразительный взлет познания, который совершился на базе соединения устной речи и изображения. Вряд ли это стало бы возможным без той опоры, которую мышление получило в письме.

Скачок, который происходит в мышлении при переходе от устной речи к письму (к изображению речи), мы наблюдаем, когда люди учатся читать и писать (дети или взрослые в школе). Человека, достигшего такого этапа в своем развитии, называют грамотным, понимая под этим не только владение соответствующими навыками, но и более высокий уровень мышления вообще. Общий характер изменений, происходящих в познающем мышлении человека под влиянием письма, можно определить как диалектическое соединение вербально-дискурсивного и модельно-изобразительного мышления в одну целостную систему.